Андрей Рубанов нравится не всем, но я его читать могу. Наверно, благодаря четкости, емкости и лаконичности языка. Написано немного, а понимаешь много. Всегда любила этот стиль. Хотела написать о новом романе Марины Вишневецкой «Вечная жизнь Лизы К.», но так устала от ее фирменной прозы, растекающейся бензиновым пятном по воде, от трепыхающейся героини, что пока оставила. Хотя у нее все так тонко и интеллигентно… Но хочется убрать лишнее. Мне часто в текстах хочется убрать лишнее.
Но вернемся к Рубанову. Роман о «волках и овцах» – «Психодел». Кирилл, по прозвищу Кактус, не работает, не занимается бизнесом. Он – хищник, и он забирает то, что ему нужно, манипулируя людьми. «Психодел» – авторский неологизм, образован от слов «психоз» + «делать»; человек, занимающийся психологическим подавлением другого человека в целях достижения личной выгоды; инициатор психоза; психологический «людоед».
Борис, которого хочет «сожрать» Кирилл – давний его знакомый, еще из детства. Когда-то он учил соседского мальчика основам «людоедства». Но мальчик вырос и стал не хищником, а «едой».
Встретились через годы. У Бориса небольшой бизнес по тюнингу автомобилей. «Красивый и мускулистый пить не умел; уже на третьей рюмке нарушил естественную субординацию, стал фамильярен и громогласен. Разложил перед собой зажигалку, телефон, ключи с брелоком, пачку сигарет; этикетка на пачке наполовину заклеена черно-белым предупреждением: „Il fumo uccide“, то есть сигареты были непростые, а из Европы, и всё остальное тоже не простое, а со смыслом. В процессе хмельной беседы юный предприниматель непрерывно манипулировал предметами, брал, двигал, прикуривал, щелкал, позвякивал и вертел в пальцах, чтобы каждому было понятно, что в этом непростом кабаке он тоже не самый простой парень…
Чтобы уловить тренд, надо нюхать воздух. Как зверь нюхает. Тренд нельзя потрогать, он растворен в эфире. Главное – обоняние.
– Чуйка, – подсказал Кактус.
– Да! – покровительственно усмехнулся мальчик. – Чуйка! Это просто. Слушай, как надо делать. Верхний слой вообще в России не живет. Кто в Лондоне, кто в Майами, кто на три или четыре страны, летом в Канны, на фестиваль, потом в Монако, на „Формулу-1“, – в общем, их не достать. Но под ними есть другой слой – эти люди вынуждены жить в России, потому что тут их держат дела, бизнес, и они хотят жить тут, но чтобы всё было как там. Надо учить английский и сидеть в Интернете – вот и вся чуйка. В Сети есть все моды, все идеи, все передовые мысли…»
У Кактуса звенело в ушах. «Так бывает, когда тебя – взрослого человека на пороге сорокалетия – ничто не может удивить или задеть, когда тебя не трогают даже оскорбления, и вдруг сам бог решает оскорбить тебя. Вчера это дитя угощалось твоими шоколадками, а сегодня учит нюхать воздух. А ты втягиваешь его ноздрями уже четверть века, этот воздух, и всегда знаешь, откуда ветер дует. И знаешь самое главное и страшное: ветер всегда дует с одной и той же стороны. Тренд никогда не меняется. Когда-то, давным-давно, ты по доброте и великодушию пытался научить мальчика главному тренду. А тот не воспринял простую науку. Не понял ее».
Оскорбленный «людоед» решил унизить и разорить мальчишку. Тем более что у Бориса была очень привлекательная для Кактуса женщина. Ее надо было забрать в первую очередь.
Мила Богданова – яркий представитель поколения «новых бодрых». «Одно время девочка Лю всерьез увлекалась стилем ар-деко, двадцатыми годами, когда брюнеты были жгучими, а блондинки – томными. Даже отыскала диск с немым фильмом Рудольфа Валентино. Мода двадцатых берегла женщину, оставляла за ней право быть драматичной, загадочной и умной. Личностью, а не сексуальным объектом. Фарфоровые лица, огромные тени под глазами, голые плечи, жемчуга, локоны на висках, кокаиновая бледность, шарф Айседоры, страусовые перья, никаких тебе голых пупков, никакого силикона, никаких шпилек и платформ, певицы не показывали публике нижнего белья, а их женихи не выходили за порог без котелка и галстука – вот когда надо было мне жить, мечтала девочка Лю. Я бы нашла себя раньше и проще. Та мода была великодушна, а нынешняя – бесцеремонна и жестока. Сейчас в моде ноги, буфера и три извилины, мода сделалась индустрией, а любая индустрия работает на благо массового покупателя, и нынешняя мода есть мода для дур. А я не дура, я умная и красивая, я тоже хочу одеваться в жемчуга…»
Люда была умна и все понимала про людоедов. «При коммунистах они сидели тихо, ничего не имели, страдали и мучались – во всем мире уже их власть была и сила, а здесь, в СССР, им не давали жизни. И вот они дорвались. И стало, как во всем мире. Скоро их узкий круг закроется для входа, и все, мы про них забудем. Только иногда какой-нибудь сынок людоедский учудит чего-нибудь, скандал, „феррари“ разобьет или убьет кого-то… И опять тишина. Они шума не любят. Они в самой мутной тине сидят. Двух-трех дураков вперед себя вытолкают, с понтом легальных, чтобы было кому в списках „Форбса“ маячить… Одного из десяти… А, настоящие, самые матерые, они этот „Форбс“ даже в сортире не читают. Это существа, равнодушные к деньгам. И к машинам, и к жизни красивой. Никакой роскоши, она оставлена людям. Пусть люди слабеют в драке за золото, за кожаные кресла, за офисы со стеклянными стенами. Людоед не привлекает к себе внимания, он берет главное, то, чего нельзя купить за деньги. Естество человека…»
Миле хотелось разгадать Кирилла. «… замшевый мужчина, подливавший ей вино, был спокоен, шутил, улыбался, его доводы были просты, его фразы были внятны, он держался красиво… Замшевый Кирилл, конечно, никакой не друг Борису, и не товарищ, и не старший брат, у таких замшевых не бывает друзей и братьев тоже, а наоборот – враг он, плохой человек, опасный и злой, и, кстати, не такой уж интересный, скорее – обыкновенный, бывший злодей из девяностых, не сумевший отхватить себе заводов, газет и пароходов, не ставший папиком, проигравший какую-то свою важную игру и теперь вынужденный ностальгировать, и пиджак его хоть и замшевый, но так себе, и весь он, Кирилл, как большинство несостоявшихся папиков, немного нелепый, с понтом ухоженный, и выбрит, и причесан, и ногти в порядке, а вот зубы – плохие, желтые, лицо вроде бы гладкое, но когда усмехается – щеки идут морщинами, выдавая картофельно-маргариновое детство, брежневское, коммунистическое, – и отсюда ясно, что замшевый, как сейчас говорят, „тупо завидует“. И Борису с его мышцами, и девочке Лю, румяной, благополучной, здоровой, уравновешенной, – завидует…»
Взрослый мальчик Борис подходил для нормального будущего. А Кирилл хочет лишить ее будущего. И Мила встала на тропу войны.
Вам интересно уже, чем все это кончится? Действий в романе происходит не так уж и много, но текст невероятно насыщен. Автор смотрит на происходящее глазами разных героев, и каждый раз ты окунаешься в новый мир, отличный от предыдущих. Рубанов не дает понять, что он сам считает по-настоящему правильным. Он показывает, что жизнь все больше становится похожей на естественный отбор в мире дикой природы. Возможно, самые жуткие гонки на выживание происходят именно в Москве.
